""Единственная жизнь" это и общее название всего сборника стихотворений, и крайняя, отдельная книжка (порядка 100 стихотворений, из четырёх разделов) – избранная лирика от 2015 до 2020 года включительно. Сам сборник состоит из четырёх книг. В него вошли стихи с самого начала 80-х годов прошлого века до 2020-го. Двадцать лет – до миллениума и двадцать лет – после. Такая симметрия получилась интересная. Первая книга в этом сборнике – "Исполнение пустоты", одновременно писалась книга "На открытой веранде". Сюда же вошли стихи из книги "Превращения"… Весь сборник – из четырёх книжек. Готовы еще четыре книжки, а девятая-десятая – в работе", – рассказал Алексей Кривошеев в программе "Переплет" на "Радио России-Башкортостан" в субботу, 26 августа 2023 г.
Под одной обложкой – избранные стихотворения из четырех книг: "Исполнение пустоты", "На открытой веранде", "Превращения", "Единственная жизнь".
О книжках, фестивальности, критике и шутках
"Стихи случаются, понятно, спонтанно, но пишутся они у меня цельными книжками и циклами. Потом – пауза достаточно долгая, и всякая ерунда приходит в голову, я балуюсь, иногда пишу какие-то штучки, может быть, не понятные читателю. А несколько лет назад я решил стать ещё и таким "сознательным графоманом". Графоманы ведь призваны сегодняшним днем, они что-то пишут, их печатают, они на фестивалях. Хорошие люди. И мне захотелось как-то это отразить в стишках, как бы сойти за своего, понимаете? Поиграть в это со всеми вместе. Потому что время такое, во многом – фестивальное.
Но настоящие стихи ведь требуют уединения, глубокого индивидуального погружения в мировую поэзию, большой сосредоточенной работы, а людям некогда, они хотят бесконечных фестивалей. Молодые напишут одну книжку и с ней всюду фестивалят. Какие там стихи хорошие, какие не очень – тоже вопрос для критиков.
У нас критика не особо в Уфе представлена. Я старался (писать критику) в одно время, но, честно говоря, чуть ли не в отчаяние сейчас пришел, потому что оказалось, что не читают люди критику. Я написал эссе о Банникове (Александр Банников – поэт, 1961-1995, пос. Магинск Караидельского р-на Башкортостана – ред.), о Светлане Хвостенко, о ряде других поэтов, не только уфимских. Но отклики редкие, хотя иные были даже восхищённые. Кто-то говорил, что читателю приходится слишком напрягать мозги, кто-то, что зря пишешь, на этом не заработаешь. Так что, сегодня нужно быть на фестивалях и быть графоманом. Это тёплый такой коллектив. Но это значит также – не писать серьезных произведений. Люди часто думают (хотят думать), что все сводится (должно сводиться) только к шутке. Но шутка ведь тоже вещь очень серьезная на самом деле. Или, что ещё хуже, когда серьёзным считают мрачное, беспросветное. И тогда опять кому-то может показаться, что выход только один: напряжённо и целенаправленно шутить. Шаг в сторону – и ты уже не на эстраде, не в родном коллективе, а, например, "под забором". Но подлинная лирика всегда философская и серьёзная. Тогда и юмор, и ирония в ней действительно интересны, глубоки и непринуждённы. Но это уже не вымороченный смех, а уморительная, искренняя весёлость до слёз. Очень серьёзная".
Об утерянной рукописи неоконченного романа
"Я проживал в Петербурге долго. В 1999 году я туда мигрировал. Всей семьей мы уехали. Вернулся я оттуда один, девять лет спустя. У меня ритм жизни такой – периодами по девять лет. Пифагор говорил, что у каждого есть свой индивидуальный ритм жизни, и действительно он есть, это заметно.
Так вот. Я писал прозу тоже. В процессе многочисленных переездов с квартиры на квартиру после развода рукописи мои были утеряны. Может быть, и к лучшему все это потеряно. Пусть я буду просто поэтом и эссеистом.
Там были рассказы, там был роман (осуществляем замысел). Было несколько условных названий. "Геометрия отрицательных чисел" или "По кайфу" – так в целом задумывалось... О конце века, о распаде общества, о любви, о ранней, трагической и нелепой смерти некоторых друзей, о музыке, о поэзии. О жизни второй половины ХХ века, о смерти, о вечности... В романе я хотел совместить, художественно и органично синтезировать очень много самых разных вещей. И вечную философию, и современные научные методы познания, и разные мифологические начала, языческие и христианские, истинную веру... Это была не просто история, не просто рассказ. В некотором смысле план походил на джойсовского "Улисса", но замышлялся по-другому, конечно. Это был бы русский роман. Там были и вполне социальные типы, то есть критический реализм, и то, что сейчас называют фэнтези. Там много чего было замыслено, задумано, что-то уже написано. Но, к счастью или к несчастью, все это утрачено, эта груда рукописей. Проза, записи, дневники. И я об этом упомянул в названии сборника, потому что стихи писались параллельно. И слава Богу. Они у меня в памяти живы, я могу восстановить все, пожалуй, свои стихи.
Романы интересные получаются у поэтов, но как жанр не всегда это удачно. Хорошо, что Пастернак написал роман "Доктор Живаго". Хорошо, что он его издал. Хорошо, что был замечательный фильм с Меньшиковым в главной роли, да? Все это очень интересно, и фильм, кстати, отменный, блистательная плеяда актёров великой школы... По духу преданного в кино времени "Доктор" напоминает фильм "Мастер и Маргарита". Но я подумал, когда рукописи пропали, что лучше не надо дописывать мне роман. Пастернак – великий поэт, чудесный совершенно, гениальный. Я его очень люблю с юности, также как Мандельштама, учился (у них), то есть они влияли на меня. Влияние – дело хорошее, это вливание. Потом ты сам синтезируешь разные поэтики разных авторов, всё это уже тобой переосмысливается, переживается по-новому, если ты сам поэт, а не только версификатор и сочинитель. Важно влияние многих великих авторов, а не одного-единственного. Тогда только ты – тот самый карлик, который взобрался на плечи великанов.
Человек, который пишет под одного автора, становится его эпигоном. Как получилось с бедными эпигонами Бродского. А Бродского нельзя повторить, потому что это – прежде всего, интеллект и высота мысли огромная. То есть интеллектуальный уровень, эрудиция Бродского, сама его индивидуальность неповторимы. Повторяя слова, сказанные им об Одене, Бродский сам – один из величайших интеллектов ХХ века. Он учился у Одена (и не только у него), то есть там английская культура, а английский язык, поэзия, отличается от русского, да? Моменты этого отличия мы видим в поэтике Бродского. Кого-то из русских консерваторов это и отталкивает. Бродский огромен и в больших количествах непереносим. Но там (в замесе) есть и русские стихи – он ученик и Мандельштама, и Цветаевой, и Баратынского. Цветаеву он считал величайшим поэтом ХХ века. Она была (и он сам тоже) истероидный тип. Поэты же делятся на какие-то типы человеческие. Это хорошо, когда человеческое есть в поэтах, плохо, когда в писателях стишков нет поэтического ничего (смеется)".
Еще о фестивалях, труде, гениальности и безумии
"Неизбежно явление графомании, фестивалей в широком смысле слова... Но люди фестивалящие должны понимать, что есть индивидуальный, требующий великого уединения труд, адский труд (если не подвиг), который тоже и удовольствием является райским. И это не совсем фестиваль. Здесь надо выходить в другие сферы бытия. Погружаться в Бездны, взмывать к звёздам. Я не боюсь этих слов, потому что многие забыли о мифологической и философской подоплеке настоящей лирики.
Бердяев говорил в свое время о писателях, о современниках: "Много пишут о Якове Бёме, но никто не пишет как Яков Бёме". И вот это прискорбно, потому что поэзия – дело дерзновенное. Я могу быть скромным человеком, в жизни что-то не схватить, не прибрать к рукам, не сделать частной собственностью, но если дело касается творчества, тут забываешь не только о своей скромности, но и о себе самом. И это нормально. Это высшая необходимость.
Фестивальный тип – это сценическое явление. Многие думают, что писать стихи нужно для того, чтобы потом на сцену выйти, как Петросян, например. Или бард, или рокер. Неважно. Момент выступления – это нормально. Но и самопиар, позерство часто какое-то, пустой артистизм, актёрство без собственного лица. Вот Евтушенко был сильный автор, еще более сильный он был общественный деятель. Я иногда называю его деятельность общественную деятельностью в рифму. Вот событие какое-то в стране произошло, он сразу садится и пишет о нем. Это же надо иметь темперамент социальный, быть на виду всегда. Это не плохо само по себе. И художник не может избежать этого – "быть на виду". Но Пастернак тот же самый, например, этого не очень любил, он говорил: "Жизни вне тайны, вне тени… я не мыслю".
Личная, частная жизнь должна быть у человека, куда не вхож никто. Это гарант индивидуального здоровья, а значит – искусства тоже. Гениальность как осознание как раз и останавливается на самой грани безумия, существует как пограничное состояние. А не выпадает за грань в осадок. Гениальность не безумие. Ломброзо в своей книжке может быть где-то и пытался знак равенства поставить между гениальностью и безумием, но, на самом деле, там знак неравенства стоит. Гений это не злодей. Но он понимает и злодея. Но потому, что может быть гениален взгляд со стороны, да, отстранённый. Важна дистанция, без неё нет понимания. Одно чистое злодейство... Поэзия и есть такая дистанция, такое недеяние зла.
Тут важен момент осознанности, не графомании. Как говорят восточные мастера, даосы, – наблюдай за тем, что ты делаешь. Когда происходит обрыв сознания, человек погружается во тьму, и с ним уже происходят вещи, которые он не помнит, не сознает, не контролирует. Тогда, конечно, ему нужна, во-первых, изоляция, чтобы он не понатворил чего-то, и помощь ему самому требуется, в первую очередь. Он уже сам – жертва "себя самого", получается.
Знака равенства нет между гениальностью и безумием, которые где-то рядом с нами всегда находятся. Мы все люди, простые или достаточно сложные, кто проще, кто сложнее. Но гений – это же и дух в том числе. Не то, что ты вот физически и сразу навсегда родился гением, ходишь такой и всем показываешь, какой ты гений. Нет, конечно. Как там у Пушкина: "И меж детей ничтожных мира, / Быть может всех ничтожней он", да? И это правда, это не выдумка Пушкина".
О гениальных поэтах и супергении
"Бродский, Пастернак, Мандельштам, Тарковский (Арсений), Есенин, ранний Маяковский… У него гениальная "Скрипка и немножко нервно". Потом он ушел тоже в социальность целиком, "выстудил" душу, наверно, на этом не совсем благодарном, скажем, деле для поэзии. Потому что лирика – таинственна, она сама в себе должна быть, а он сделал такой выбор быть рупором для масс. А когда почувствовал, что массе до него нет никакого дела, кроме холодного любопытства, то застрелился. Это не трибунство и дух переворота (как декламировал талантливый Вознесенский), а беда и несчастье для личности поэта. Общественная деятельность – это не юношеский максимализм и нарушение приличий. А поэзия и выступления это, в частности, социальная работа тоже. Если ты всё (весь мир) только переворачиваешь (или высмеиваешь), перевернёшься и сам.
Много подлинных поэтов… Пушкин, конечно, в этом плане – супергений. Потому что в нём было все. А его самого как будто и не было порой. Синявский писал в "Прогулках с Пушкиным", что там – пустота. Наши критики советские не поняли про пустоту и, кажется, даже обиделись, осерчали на Синявского, дескать, как это – и Пушкин и вдруг пустота! Но это другая пустота, положительная, это та самая Пустота, которую знали индусы древние, даосы, которая как бы место, способное вместить всё на свете. В этом смысле Пушкин – Протей, беспредельная психика совершенно. Чистый дух, веющий, где хотел. Но имеющий и отчётливые предпочтения. Сын, дитя Гармонии, знакомое с Хаосом. Благородная, не подлая душа. Гений – не злодейство. Различающий сущности и испытывающий духов.
Он же сам (Пушкин) наблюдал тоже, поэтому не был чистым безумцем, и была гармония во всем этом. Вот Пушкин (а поэтический гений – существо всегда эротическое) написал "Гаврилиаду", будучи молодым человеком, опять же внутренне свободный, он мог себе позволить. Или не мог не позволить, будучи одержим вдохновением. Гениально написал. Но когда он тут же встретил одного своего знакомого-пошляка, который стал его нахваливать, что вот молодец ты, дескать, Саша, написал свободолюбивую неподцензурную "Гаврилиаду", то Пушкину сразу стало стыдно и неловко за то, что он, в общем-то, кощунство совершил и теперь вот выглядит так же, как вот этот вот неумный пошляк. Так что Пушкин всё это понимал прекрасно. Но гений выше, даже выше кощунства. Как раз потому, что он способен понять: это – кощунство, это – пошлость. Он не только отождествляет, но и различает. Бога и Диавола, прекрасное и безобразное, гнусное и благородное для него – не одно и то же".
Об архаистах
"И Державин, и Сумароков с Тредиаковским… как позже Заболоцкий, вообще, архаисты тоже оказали на меня влияние, были крайне интересны. На первом курсе в Университете я купил "Слово о полку Игореве" на старорусском языке. Хотелось звуки эти хорошенько расслышать. Пушкина ведь некоторые современники-великороссы называли "французиком". Пушкин создал беспрецедентную для России гармоническую школу, стал основоположником современного русского языка, в том его виде, в котором язык и сейчас ещё существует, несмотря на все обновления или упрощения. Он поднял современную ему русскую (на самом деле не одну только русскую) поэзию до таких вершин – и формальных, и содержательных – что потом дальше уже некуда было идти в этом направлении. И некоторые поэты пошли в народ. Был Некрасов, он стал писать вещи более простые. Потому что нельзя было Пушкина превзойти по красоте слога, но двигаться куда-то надо было, да? И можно было вернуться к архаистам, которые были как бы до Пушкина. Юрий Тынянов – литературовед, писатель – в свое время писал об архаистах и новаторах. То есть до Пушкина же тоже была литература. И притом порой превосходная. Державин, например. Вообще, надо возвращаться иногда, идти назад, делать один шаг ещё дальше, в самые глубины духа. Та же самая мифология – такой циклический тип времени".
О линейном и циклическом
"Есть линейное время и циклическое время в устной словесности и в литературе. Два вида. Проза движется по линейному типу. Стихи, если только по одному линейно-дискретному типу пишутся, они заведомо слабыми получаются. Там разрывы, нет цельности, нет единства высшего. А лирика настоящая совмещает в себе оба типа. Там обязательно должен быть вот этот мифологический циклический тип.
Когда читатель читает лирику, он невольно отождествляет себя с лирическим персонажем. То есть лирический персонаж – это не просто автор. Часто бывает, что отсебятину какую-то напишет поэт, и даже с этим читатель себя отождествляет, потому что жанр таков. Законы жанра обязывают. Циклическое письмо – всегда "про читателя". Потому что там внутренний мир изображен. Таков высочайший уровень образно-символической, индивидуально-мифологической лирической поэзии".
О конце века и конце света
"Это был конец века. "Fin de siècle" – подзаголовок книги. Это уже как бы образ-термин такой. Он образно заключает в себе не только конец века, но как бы и вообще конец света. Это чувствуется сразу в первой книге, в "Исполнении пустоты". Это все очень ощущалось. Я наивно думал в 80-е годы, мне будет 37 лет к началу века, как раз нормально – я умру – как многие поэты почему-то умирают – в 37 лет. Но, несмотря на то, что я несколько раз умирал, я не умер. И то, что я выжил – это, наверное, чудо. Если посмотреть с точки зрения здравого смысла. И уж, конечно, это не от меня зависит. Хотя, может быть, и от меня отчасти, потому что я прикладывал руку не только к тому, чтобы погибнуть и оторваться (хотя прикладывал и к этому тоже), но и чтобы выжить потом, я очень карабкался, очень хотел умереть достойно и в своё время. Просто крайне остро порой чувствовал, на мне лежала и лежит какая-то обязанность, ответственность за это. Вот умер Банников, умер Яковлев, Светлана Хвостенко… А я живой. И это я воспринимаю, как ответственность дополнительную. Я же пишу еще что-то, не просто так живу. Поэтому все нормально. Кто когда умрет – это не от нас зависит. Не только от нас, а может быть и вовсе не от нас.
А ощущение конца времен и конца света у меня было, да. У меня и нескольких моих поэтов-друзей, музыкантов. Иных уже нет в природе. В конце века всегда происходят какие-то драматические, странные, иногда страшные, даже часто ужасные вещи, рушится устройство мира, люди гибнут. И начало захватывает, захлестывает. Поэтому – "Исполнение пустоты". Это когда выходишь в ничто, все ценности обесцениваются вдруг. "Апокалипсический диптих" в 1983 году мной написан, а через два года "Перестройка" произошла, когда прежний социум, как прежде "старый мир" полностью был подвергнут анафеме, уничтожался, рушился не только на глазах, но и внутри нас. Пророческие стихи получились, я их не придумал, это был дух времени, который я уловил как автор и выразил".
Об оптимизме
"Мне скажут, говорят порой, а не говорят в глаза, так шепчут где-то за спиной, что вот опять оптимизма нет, не хватает жизнерадостного мировоззрения, простоты, понятной всем обычным читателям… Ну, какой, ребята, оптимизм, если это происходило в действительности! Крушение мира, смерти какие-то насильственные близких друзей, вообще, любимых людей? В стихах оптимизм – в том, что строки их – гармоничны, в том, что они написаны стихами (неплохими, я думаю) – в этом оптимизм. Написать ужасное и страшное в прекрасной форме. Вообще выразить предельно, довести саму неизбежную темноту смысла до блеска. Это – музыка! Форма может победить содержание само. Упорядочить хаос. Хаоса ведь нельзя избежать. Многие пытаются выдать себя за этаких оптимистов, которым как бы все равно – и перед смертью, и перед хаосом. Но когда этот хаос захлестывает человека по-настоящему, он и к врачу бежит, он и помощи просит, и прочие вещи с ним происходят нармальные. Задумываться о смерти и правильно, и полезно. Но жизнь желательно всё же любить. Как Пушкин. У Бродского это не очень получалось, поэтому он предпочитал Баратынского.
"Апокалипсический диптих" написан, когда рушилась система прежнего идеологически-советского мира в России. Ну что ж, разрушение – тоже жизнь, это начало жизни новой и конец жизни прежней. Это связующий момент, не изолированный от жизни, он создает динамику, участвует в динамике существования, и бояться его – ещё не значит – его счастливо избежать. Делай, но наблюдай, понимай, что происходит, в какой-то момент направляй движение внутреннее, изнутри, которое через тебя идет, которое становится тобой. Ты участвуешь в истории мироздания. Поэт – Символ, он двойной природы человек, именно через него проходит и сквозит энергия вообще миротворения (разрушения в том числе) и благодать божия. Иначе это – не поэзия, а просто – пустые слова, искусственно выдуманные. Такого добра много в искусстве. Но это не стихи, тем более не поэзия. Стихи – те же основные элементы мироздания, а поэт – миротворец и прорицатель, демиург и Орфей. В русской традиции поэт – тот же пророк, да? Опять вспомним Пушкина, Лермонтова… Причём поэт понимает и чувствует, в отличие от учёного-картезианца, например, что мир творится до сих пор, и постоянно, и независимо от нашего желания. Сотворение совершенного мира Богом ещё далеко не завершено. В период Калиюги, во времени, в котором мы живём, в эпоху войн и разрушений, рано говорить о законченном и совершенном творении этого мира. Мир полон зла. Но и жизнь прекрасна, и тем она ещё желанней в первозданной чистоте своей, в нежности и верности неземной…
Что такое стихи? Это элементы, из которых состоит мир. Мы знаем, четыре-пять элементов есть. Вот это стихи! На самом деле, они идут свыше, они говорят об историческом процессе, о каком-то моменте, который предшествует истории, который недвижим, те же самые циклы. И миры рушатся. И заново создаются".
О сущности имени
"Я свою фамилию очень не любил раньше. Когда в школе говорили: "Кривошеев, к доске!", – меня бросало в жар, в агрессию. А потом в какой-то момент я понял, что в слове "Кривошеев" есть и Кришна, и Шива, и Вишну, и вдруг обрадовался (смеется). То есть если я что-то могу, то не потому что я такой сам по себе крутой, да? А потому, что "Имя – тончайшая плоть, посредством которой объявляется духовная сущность", – как сказал Павел Флоренский, и он был прав. Имяславцы – было такое направление в русской религиозно-философской мысли. Если это и была (и есть) мистика, то мистика – органическая, духовная. Есть правда в имени, реальность какая-то, которая выше нашей природнорожденной индивидуальности. И правда Имени расширяется как и Вселенная. Это не отменяет здравого смысла и наивные представления человечества о плоской земле, но очень отрезвляет порой и научно дополняет (пытается объяснить) существующую уже, вечно дополняющуюся картину мира. Наука и здравый смысл, тем более религия, вера и наука, и искусство – не противоречат, хотя и противостоят друг другу в чём-то".
Также в интервью:
Об одиночестве и музыке
"Я понял, что из меня не выйдет гениального соло-гитариста, такого, каким бы я хотел быть, и я гитару отложил. Я плавно перешел, переместился, или вернулся даже, в поэзию и понял, что здесь можно все, я здесь могу значение и звучание соединить так, как музыкант этого не сделает. И вот именно здесь я и буду музыкантом, подумал я тогда, и правда – так и оно произошло. Я писал благодаря музыке, которую слышал, которая выше меня, и хаосу, который часто был сильнее меня, больше, чем я. Хаос не зависит от меня, он зависит от мировых событий, от которых мы все зависим".
О книге "На открытой веранде"
"Книги "Исполнение пустоты" и "На открытой веранде" писались параллельно, синхронно. "На открытой веранде" – она другая. Светлая грань. Радость жизни есть, несмотря на то, что есть и мрачная, темная сторона. Слава Богу, открыты нам и эти стороны, светлые, без них и тьма непонятна была бы, что она такое? Но там много и оттенков, и потом, есть у меня ещё и другие книги, расширяющие картину мира".
О боевых казаках, боли и любвеобильности
"По отцовой линии я из боевых казаков. Этот темперамент во мне с детства обнаружил себя…"
О мужественности, женственности и психологическом образовании
"Мужественность необходима поэту, ровно так же, как необходима и другая сторона – бессознательного мужчины – женская…"
В авторском исполнении звучат стихотворения: "Апокалипсический диптих", "Одиссей на перекрестке", "Вокзал бессонницы", "Мистерия сада", “Единственная жизнь”.
(продолжение следует…)
